Новое прочтение русской классики ХХ века

(на примере романа А.А. Фадеева «Разгром»)

Оглавление.

I.Введение. Из истории вопроса о новом прочтении русской классики  -  стр. 3 – 4.     

II.Основная часть. Интерпретация романа А. Фадеева «Разгром» в контексте  советской и современной эпохи – стр. 3 – 12.

1.     Обвинение автора романа «Разгром» в псевдогуманизме  критиками периода перестройки – стр. 4 – 5.

2.     Противоположные точки зрения на трактовку отдельных эпизодов романа и образа Левинсона – стр. 5 – 8.

3.     Партизаны отряда Левинсона – сознательные революционные борцы или люди, которые идут по революционному пути из-за мечты-утопии?  – стр.8 - 9

4.     Павел Мечик – предатель или просто человек, случайно попавший в горнило гражданской войны? – стр. 9 – 12.

III. Заключение. Роман А. Фадеева «Разгром» - талантливое классическое произведение, способное поведать читателю о глубоком внутреннем мире своих героев – стр. 12 -13.

IV. Список литературы – стр.14.

Введение.

Попытки нового прочтения произведений русской классики известны ещё с ХIХ века. Случаев толкования классики в зависимости от потребности общества известно достаточно много.  Так, Д.И. Писарев в своё время дал новое толкование роману А.С. Пушкина «Евгений Онегин», творчество акмеистов и символистов безапелляционно предавалось анафеме многими критиками советского периода. Не избежали подобной участи и произведения Л.Н. Толстого, И.А. Бунина, М.А. Булгакова. В истории русской литературы ХХ века немало писателей, чьи рассказы, повести, романы, поэмы и стихи советские критики стремились приспособить к сиюминутным целям, сделать орудием оболванивания толпы, которая слепо шла за своими вождями и свято верила в правоту их идеи. Конечно, стремление к новому прочтению связано и с тем, что в советский период оценка того или иного произведения давались однобоко, характеры героев рассматривались с точки зрения коммунистической классовой необходимости, без желания вникнуть в смысл, в подтекст, не говоря уже об эстетическом подходе. Известно, что с 90-х годов начался процесс пересмотра некоторых позиций в литературе ХХ века с целью освободить её от идеологизма и политической ангажированности. При изменениях в общественном сознании появилось естественное стремление изменить не только саму жизнь, но и трактовку многих художественных произведений, относящихся к советскому периоду.

         В статье В. Новикова «Освобождение классики» справедливо отмечено, что «…ныне не станут «гнать» писателей ХIХ века по трём этапам освободительного движения, а писателей ХХ века рассматривать с точки зрения их соответствия социалистическому реализму». Автор статьи предлагает следующие выходы из «омертвляющей» канонизации классики: немедленно уйти от тотально-нивелирующих характеристик к сложной многозначности; наметить непринуждённый контакт текстов, свободный диалог с классикой; прежде всего, использовать новые навыки эстетического анализа и оценки, а не только идеологические; разграничить научные суждения о русской классике и метафорически-импрессионистические. Продуктивным можно считать и сочетание собственно литературоведческого подхода к классике с её свободной критической интерпретацией, анализом национальных особенностей характеров в произведении в целом.

         Во второй половине 80-х годов ХХ века выделились два полюса классических произведений: социально-политический и религиозно-философский. Но обе эти тенденции имели объединяющую их черту: постижение мира через диалог интерпретатора с классиками, что давало интересные результаты. Но, как считают некоторые критики, сегодня такой подход не всегда оправдывает себя, потому что велика возможность так называемого «осовременивания», когда критик стремится во что бы то ни стало интерпретировать классику в духе современных идей и эстетики.  Такие новые редакции, как правило, далеки от настоящего понимания литературы: «осовременившемуся» читателю предлагается то, что их будто бы приблизит к истине, к настоящим ценностям, к новому образу мыслей, к новой жизни. Но разве есть такое право -  отдавать классику на поругание сиюминутной необходимости?      

Основная часть.

Глава 1.

На примере романа А.Фадеева «Разгром» можно увидеть, как общепринятая интерпретация произведения привела к полному искажению смысла текста в сознании нескольких поколений. Этому способствовало состояние литературной критики, преподавание литературы в школах и вузах в условиях коммунистического  режима. Необходимо также учитывать и противоречивость авторской позиции, которая на протяжении десятилетий не могла быть раскрыта в силу сложившихся стереотипов. Да и покрытый хрестоматийным глянцем роман А.Фадеева «Разгром» просто напросто не возбуждал исследовательскую мысль: всё казалось ясным и лежащим на поверхности.

         Такая «ясность» не замедлила проявиться и при резкой смене общественной ориентации. Именно тогда «разгром» «Разгрома» стал непременным атрибутом современной нигилистической критики. При этом забывалось, что оценку ему давали не только официозные партийные издания. То, что роман А. Фадеева был незаурядным художественным открытием, подтверждает реакция на его появления критика А.К. Воронского, который был убеждён, что это произведение было написано «совсем не по обычному трафарету, по какому пишутся и сочиняются многими пролетарскими писателями десятки и сотни повестей и романов». И хотя тема романа казалась критику «набившей оскомину», он с удовольствием отметил в «Разгроме» и несвойственную революционной прозе трагичность финала, и глубокое раскрытие внутреннего мира героев. А.К. Воронский увидел в романе отражение инстинктивной, стихийной, подсознательной жизни, увидел традиции толстовского психологизма и «те мелочи, на которых зиждется художество». Герои «Разгрома», писал критик, «живые люди, их наглядно представляешь себе».  Спустя много лет такая же высокая оценка прозвучала в выступлении писателя В. Быкова, который увидел в романе А. Фадеева «живую правду, запечатлённую талантливой и честной рукой».

         Однако критики начала перестроечного периода не раз обвиняли автора «Разгрома» в псевдогуманизме, считали, что в угоду своей классовой ориентации писатель выдаёт за гуманизм то, что им являться не может и тем самым воспитывает в читателях искажённое представление о гуманизме.   Глава 2.

Действительно, трудно не согласиться. Особенно, если вспомнить сцену экспроприации свиньи у корейца и о смертной чаще, точнее мензурке для Фролова. О гуманизме (а гуманизм един и не подлежит разделению на социальный или буржуазный) здесь, разумеется, речи быть не может. Фадеев-теоретик на самом деле разделял ленинские постулаты коммунистической нравственности, оправдывающие любые средства для достижения высших целей. Однако названные выше эпизоды, как они показаны автором, всё же «не тот случай». Интуиция настоящего художника уберегла его в этих сценах от влияния политических доктрин. В романе яд для смертельно раненного Фролова вовсе не выглядит как некий нравственный подвиг Левинсона и Сташинского. Надо отдать должное Б. Саранову, который в трактовке этого эпизода снимает «вину» с Фадеева и справедливо перекладывает её на критиков. «Фадеев, - пишет он, - правильно оценил экстремальную, чудовищную, нечеловеческую ситуацию, к которой можно отнестись по-разному. Можно вместе с Мечиком ужаснуться поступку Левинсона и Сташинского, а можно попытаться оправдать его, как крайнюю меру, вынужденную чрезвычайными обстоятельствами. Но вряд ли можно представить этот поступок как некий нравственный подвиг. Однако на протяжении многих лет и даже десятилетий вся наша критика прославляла поступок Левинсона и Сташинского как акт подлинного гуманизма. А в том, что Мечик ужаснулся решению… видела подтверждение закономерности его будущего предательства».

         Авторская позиция в рассматриваемом эпизоде действительно иная, чем это было представлено в советской критике. Ничего от подвига нет в описании: «Не глядя друг на друга, дрожа и запинаясь и мучаясь этим, они заговорили о том, что уже было понятно обоим, но ничего они не решались назвать одним словом…». «- А как он – плох? Очень?.. – несколько раз спросил Левинсон… - Надежд никаких… да разве в этом суть?.. – Всё-таки легче как-то, - сознался Левинсон. Но тут уже устыдился, что обманывает себя, но ему действительно стало легче». Душераздирающие подробности эпизода заставляют страдать не только Мечика, но и Левинсона, поступок которого вовсе не возводится Фадеевым в ранг добродетели. И то, как доктор (кстати, раньше предложивший остаться с Фроловым) подавал мензурку, «кривя побелевшими губами, знобясь и страшно мигая», говорит о том, что герои не подвиг совершают, а обрекают себя на муки совести, на чувство неизбывной трагической вины. Эпизод раскрыт автором не только как абсолютно неприемлемый для Мечика, но и как крайне тяжёлый и драматичный для Левинсона и Сташевского. Фадеев не только сочувствует Мечику, но он понимает и Левинсона, попавшего во власть суровой необходимости и уверовавшего о праве революции на жестокость. Но всё-таки в этом эпизоде писателем изображён нравственный подвиг, но не Левисона, а Фролова, который выпил яд из мензурки. За этой скупой информацией есть подтекст глубокий и волнующий, даже если не знать, что переживал автор, создавая эту сцену. А он не мог не вспомнить своего двоюродного брата и друга Игоря Сибирцева, который застрелился, чтобы не стать обузой отряду. Для советского писателя поведение литературного героя Фролова оставалось в тени совершающего «подвиг» Левинсона. И прав критик И. Жуков, заметивший, что «очень долго мы воспевали не настоящего, а адаптированного Фадеева, упрощённого до предела, шли не вглубь, а вдоль текста».

         Рассматривая эпизод с крестьянином-корейцем, также можно полемизировать с советской критикой, объявившей содеянное образцом социалистического гуманизма и примером для подражания. Левинсон не поднимает с земли бросившегося к нему в ноги корейца, потому что, «сделав это, он не выдержит и отменит своё приказание». Многозначительна и другая фраза романа: «Стреляйте, всё равно, - махнул рукой Левинсон и сморщиля, словно стрелять должны были в него». А за «холодными» словами Левинсона о человеке в жилетке: «Расстрелять его…» следовало: «Только отведите подальше». Фадеев даёт читателю понять, что вынужденный совершать жестокие поступки Левинсон боится привыкнуть к жестокости, что делает фигуру этого героя не слишком типичной для литературы социалистического реализма. В «Разгроме» гуманистическая позиция А. Фадеева проявилась в том, что он, как справедливо писал критик И. Жуков, дал понять, что у его героя (Левинсона) нет и не может быть абсолютных оправданий в своих действиях, но самое страшное, не может быть и другого выхода из сложившихся ситуаций.

         Общечеловеческий смысл рассмотренных эпизодов не лишает роман А.Фадеева социальной конкретности, а его героев социальной доминанты характера. Но социальность не понималась автором как нечто злободневное, тем более политическое, и советской критикой это воспринималось как недостаток. В 50-е годы К. Зелинский обвинил А. Фадеева в том, что он излишне подчёркивает тёмные стороны партизан, в том, что персонажи «Разгрома» как будто не интересуются политическими событиями, даже не упоминают имени Ленина, в романе ни разу не употребляется героями слово «большевик». Да, всего этого в произведении нет, и не потому, что автор «недооценивал» социалистическую идеологию, он был её убеждённым сторонником, а потому, что в душе его, как говорила первая жена А. Фадеева Валерия Герасимова, «с особенной силой отозвалась освободительная истинно демократическая суть революции».

Глава 3.

Образы партизан, человеческие слабости и пороки которых А. Фадеев, в отличие  от авторов малохудожественных агитационных произведений, нисколько не скрывает, согреты его любовью и сочувствием. К лучшим страницам романа можно отнести пробуждение человечности в грубой душе Морозки в минуты последнего свидания с Варей: «Он вдруг шагнул к ней и, неловко обняв её, прижался к её лицу своей неумелой щекой». Подкупает также преданность Морозки общему делу: «Уйтить из отряда мне никак невозможно, и винтовку сдать – тем паче…  Потому не из-за твоих расчудесных глаз, дружище мой Левинсон, кашицу мы заварили!» Прекрасен простой русский парень Иван Морозов и перед лицом своей будущей смерти: «…Ему было жаль не того, что он умрёт сейчас, то есть перестанет чувствовать, страдать и двигаться…. Но он так ярко чувствовал… доверившихся ему людей, что в нём не зародилось мысли о какой либо возможности для себя, кроме возможности ещё предупредить их об опасности…»

         Сверхзадача автора романа «Разгром», блестяще на ту пору им решённая, - увидеть в Морозке, Бакланове, Метелице – в каждом из настоящих партизан прежде всего Человека с его надеждами, мечтами, переживаниями, преданностью раз и навсегда избранному пути, которая рождалась не из политической агитации, а из живущей едва ли не на уровне подсознания народной мечты-утопии о равенстве и справедливости.

         Классовая позиция А. Фадеева наложила, конечно, отпечаток на роман, но в «Разгроме» остро чувствуется и боль автора за людей, чья жизнь была искалечена войной. Современный читатель, воспитанный в неприятии войны, не может не посочувствовать таким героям, как Лаврушке, Пике и, конечно, Мечику.

         Глава 4.

Беда советской критики даже не в том, что она трактовала образ Мечика как человека, в сущности далёкого от революции. Это соответствует роману, а продиктованную классовой оценкой позицию в отношении последнего поступка этого героя, если не принять, то понять можно. Дело в том, что советские критики многие особенности личности и характера героя объясняли как прелюдию к предательству, не видя в них ничего положительного или, по крайней мере, нейтрального, с точки зрения автора, смысла. Именно тогда, когда за Мечиком утвердилась репутация труса и предателя, и произошла подмена авторской позиции позицией критики.  В настоящее время на этом же основании А.Фадееву некоторыми критиками приписываются антигуманизм, презрение и враждебное отношение к интеллигенции. И даже статья И. Жукова на страницах «Учительской газеты», ставящая задачей удержать роман «Разгром» на орбите современного читательского восприятия, не стала исключением: «Как же не к месту здесь трусливый эгоизм внешне чистого Мечика, что шарахается в сторону, спасая себя жутким предательством». А, по мнению критика В.Воздвиженского, принадлежавшего к противоположному, чем И. Жуков, лагерю, подобная трактовка образа Мечика уже весомый повод для перечёркивания самого имени А.Фадеева, якобы изничтожающего интеллигенцию: «Интеллигенции приписывались социальная пассивность, внутренняя ущербность, но более всего стремление обособиться от людей, от общества, от коллектива со всеми вытекающими последствиями».

         Первым литературоведом, решившимся пойти против течения, был В. Боборыкин, его «школьная» интерпретация (статья в журнале «Литература в школе», а позже в пособии для учащихся) смягчила всеобщий приговор Мечику житейской ссылкой на «молодо-зелено»: «Предатель, себялюбивый индивидуалист, … воспринявший идеологию эксплуататорских классов», -клеймила его не один десяток лет литературная критика. А, может, просто мальчишка, начитавшийся до умопомрачения Фенимора Купера и Майн Рида? Неуместен этот юный романтик, слишком тонко воспитанный, слишком совестливый и ранимый, в реальной революционной среде».

Мечик действительно объясняет свой приход в отряд лишь «потребностью испытать что-то неиспытанное». Он очень смутно представляет себе, что его ожидает. Бойцы революции «…(знакомые только по газетам) вставали перед глазами, как живые, в одежде из порохового дыма и героических подвигов, голова пухла от любопытства, от дерзкого воображения». Всё, о чём думал Мечик, было не настоящее, а такое, каким бы он хотел всё видеть, поэтому вывод критика В. Боборыкина вполне закономерен.

         Объективным также можно считать и суждение С. Рассадина, прибегнувшего к «биографическому» подходу в трактовке образа Мечика: «Когда в сильнейшем романе «Разгром» (Фадеев) как бы собрал всё лучшее, чистое, природно-первоначальное, что было в нём самом, юноше, отдал Мечику, заставил того ужаснуться крови и грязи, как ужаснулся сам». Конечно, нельзя не отметить и расхождение автора с героем.  Будучи похожим на Мечика, пережив вмести с ним трудности вхождения в новую боевую жизнь, А.Фадеев скажет о себе: «Я очень быстро повзрослел, обрёл качества воли, выдержки, научился влиять на массу…» Всех этих качеств не было дано Мечику. А. Фадеев пишет, что его герой «не видел главных пружин отрядного механизма», но правда в восприятии Мечика есть, и авторским контекстом она не опровергается. И дело не только в том, что партизаны «издевались над Мечиком по всякому поводу – над его городским пиджаком, над правильной речью», но и в том, что именно  они «крали друг у друга патроны, ругались раздражённым матом из-за каждого пустяка и дрались в кровь из-за куска сала».

          Итак, почти на протяжении всего романа Мечик вовсе не выглядит столь негативным персонажем, каким представляла его советская критика. В самом деле, что крамольного можно увидеть в переживаниях героя, узнавшего об участи Фролова? Психологически оправдана и двойственность Мечика в эпизоде с корейцем. Его порыв: «Нет, нет, это жестоко», - на первый взгляд терпит фиаско, потому что потом «свинью ел вместе со всеми». Именно фраза «ел со всеми» и трактовалась советскими критиками как авторское обвинение герою в лицемерии и непоследовательности. Но нужно признать, что в этой фразе звучит и суровая правда жизни, понимание того, что слаб человек и сам это осознаёт. Неопровержимым доказательством «вины» Мечика, таким образом, как это показано на протяжении всего повествования автором, остаётся лишь эгоистичность: «Я вовсе не обязан страдать за других». Это качество характера никак не может превратить героя в хрестоматийного предателя. Авторская позиция как воплощённое в системе художественных средств отношение к герою фактически нейтрализует ту роковую характеристику поступка Мечика, на которую в настоящее время опираются ниспровергатели «Разгрома». Ведь и само объективное описание поступка героя, не успевшего дать предупредительный выстрел ещё не даёт основания для тех убийственных эпитетов («предательский», «гнусный» и т.д.). Плохо понимавший, почему его поставили вперёд, погружённый, как, кстати, и Морозка, «в сонное, тупое, не связанное с окружающим миром состояние», он, неопытный ещё или скорее бесталанный боец, не мог не испытать «чувство ни с чем не сравнимого животного ужаса», неожиданно наткнувшись на казаков. И в ужасе погони, и детском желании заплакать, и в наступившем после минутного отдыха взрыве отчаяния нет авторского осуждения предательства, издёвки, а есть понимание человеческой слабости, растерянности, мук самоосуждения, и даже смешанного со стыдом и страхом чувства освобождения и надежды, которая, как известно, умирает в человеке последней. В «Разгроме» Мечик, ощущая себя «в большом враждебном мире», принимает решение «как можно скорее уйти из отряда», а после случившегося в дозоре дорога в город оказалась для него единственным выходом. Тоскливо осознавая: «Вдруг там белые? – он вдруг подумал: «А не всё ли равно?» Как раз именно эта «криминальная» фраза не давала покоя многим критикам советской эпохи, но за ней опять-таки не стоит прямое авторское осуждение. Она соответствует миропониманию героя, для которого революция так и не стала кровным делом. Но всё-таки надо признаться в том, что А.Фадеев на изображение человека (Мечика), оказавшегося чуждым революции, тёмные мазки наложил. И даже создаётся впечатление, что он заставил себя это сделать, ибо финал произведения вступает в противоречие с остальным художественным целым.

         Заключение.

Роман А.Фадеева «Разгром», таким образом, выводит развитие сюжета и психологию героя за узкие рамки социального противостояния и тем самым намечает пути к мастерскому раскрытию внутреннего мира человека в новой для литературы ситуации. Благодаря своему человеческому звучанию, «Разгром» стал настоящим классическим произведением, способным открыть в своём содержании всё новые и новые смыслы, вступать в контакт с новым поколением читателей, исповедующих иные мировоззренческие установки.